РОЖДЕСТВО

    Мы не знаем точно, существуют ли ангелы. Говорят, ими становятся те, кого мы не можем отпустить из своего сердца. Те, воспоминания о ком сотканы из самой сильной энергии, что существует во Вселенной — из нашей любви, из нашей веры и из нашей надежды. Иногда они приходят к нам, когда мы спим — тогда, когда тонкая нить между мирами становится ощутимой. И, возможно, если бы мы в них верили, мы бы вспомнили, как общались с ними во сне. А ещё говорят, что именно сила наших чувств даёт им крылья. Но так ли это? И есть ли в Мироздании сила, способная позволить нам увидеть их снова?

Он

    Прошёл почти год с тех пор, как они остались одни.… Она ушла, оставив его и трёх маленьких дочерей — самих, в доме, где всё ещё пахло её шампунем и свежей выпечкой. Он держался, как мог: взрослым иногда дозволено не падать, но иногда просто не хватает сил стоять — ноги подламываются. Он ещё как-то боролся с болью, а они — нет.Для них горе было безымянным зверьком, что прячется под кроватью и шуршит так, что всю ночь не уснуть. Не проходило и дня, чтобы он не вспоминал их последний счастливый отпуск. Таких было много — в палатках или в отелях, на самолёте или на велосипедах, на машине или на каноэ. Они всегда покоряли мир вместе.

    После того последнего отпуска они вернулись не в свой большой, шумный, но любимый город.До её дня рождения оставалось всего несколько дней, и они сразу поехали в свой маленький домик в горах. Он когда-то купил это тёплое, уютное гнёздышко, чтобы отмечать там семейные праздники, убегать на выходные от стремительного ритма города. Это было их место силы…

    Но не в этот раз.

    Они с девочками украсили домик, купили подарки и расставили их перед камином ещё до поездки, пока она была в командировке. И когда она, войдя, зажгла свет, её ждал праздник. Вообще, праздники в их семье были отдельным ритуалом. В их семье праздники всегда были особым ритуалом: они старались удивлять её, дарить эмоции по любому поводу, но всё равно не могли за ней угнаться.Она была душой дома, и сама её улыбка превращала каждый день в праздник.

    Утром они вместе разбирали вещи после поездки. Вдруг за спиной послышался звон — что-то упало и разбилось. Он обернулся и увидел: она перекладывала на полке ёлочные игрушки, те самые, что всегда покупала с особым трепетом. Одна из них лежала у её ног разбитая.

    В то мгновение он подумал, что — пустяки, всё бывает. Да, она, конечно, расстроится, но он всегда мог найти способ вернуть ей улыбку.

    Но, подняв глаза, он понял — это было не просто расстройство. В её взгляде не было обиды — только растерянность и страх. Руки дрожали, и она медленно начала оседать на пол. Он бросился к ней и успел подхватить — тело уже без сознания, без опоры, без звука…

    Потом были больницы. Анализы. Очереди. Слова, что ломались на губах, — и страшный диагноз.Она всегда была сильной. Иногда жаловалась на лёгкое головокружение, списывая его на горный воздух или усталость. Она ведь почти никогда не болела. А теперь… теперь их мир рухнул под тяжестью одного слова. Болезнь сожгла её за считанные недели — так стремительно, что сознание не успевало следом за ужасом.

    Ее отпустили из больницы всего на один день на Рождество. Слабую, практически прозрачную. Силы уже почти полностью покинули Её и лишь глаза светились той же самой любовью и теплотой как всегда... Он поставил елку и вместе с детьми они украшали её под Её руководством. По их традиции каждый из них вешал на елку свой шар и загадывал желание... Он поднял Её на руки и отнес к елке, чтобы Она смогла, как всегда, повесить свой шар и загадать свое желание.

    Через пару дней её не стало. Мир будто сделал вдох — и больше не выдохнул.

    Он собирал последние силы, пытаясь отвлечь детей. Старательно изображал обычную жизнь — будто можно сыграть то, чего больше нет. Ему самому нужна была поддержка не меньше, чем им, но он был отцом, а они — детьми. Он потерял жену и любимого человека, а они — мать, которая была для них всем. В жизни есть статистика, но нет смысла в цифрах, когда в душе остаётся ноль. И что потом на него ни умножай — та её часть всё равно останется пустой.

    Он держался из последних сил — и потому их становилось всё меньше.

    Месяцы тянулись, а боль не отпускала. Счастливая жизнь, перечёркнутая одним ударом, застыла в тупике — стены без дверей, воздух без кислорода. Отчаяние накатывало, как лавина. Он захлёбывался в этой белой тишине, утопая в ней, как в снегу. Все говорили: надо отпустить, надо жить дальше.
Но слово «дальше» без неё не удерживалось на языке — крошилось, как лёд под каблуком.

    Потом пришли сны. Сначала — редко, издалека: будто она стоит на другом берегу и машет ему рукой, а он идёт к ней, боясь проснуться, ведь в бодрствовании нет мостов. Он стал ходить к психологу. Тот говорил спокойно: это бывает, это нормально, это пройдёт. Вероятно. Но он не мог принять это слово — «пройдёт». Эти сны были не наваждением, а памятью, в которой можно дышать. Там она была такой живой, что хотелось извиниться перед днём за то, что выбрал ночь.

    Однажды младшая села к нему на колени и вдруг, очень по-взрослому, попросила не плакать — с мамой всё хорошо. Она приходила к ней во сне, просто не может вернуться, — так сказала. Он помнил, как тогда утешал старшую, у которой плач ломался на всхлипах, как тонкая нить, и как радовался, что средняя не услышала. К тому времени она только начала говорить, но после смерти матери её голос смолк, и за неё говорили только слёзы.

    Для них она была всем: матерью, женой, другом и подружкой, рассветом, солнцем, закатом и лунной дорожкой на воде. Но жизнь требовала продолжения. Надо жить — это слово звучало, как приказ без адресата. Месяцы сменяли друг друга, но каждый был похож на дурной сон, из которого не выйти, пока не прозвенит будильник. А он всё не звонил.

    Ещё одним ударом стала старшая — она выпила все мамины таблетки. Её еле спасли в больнице, а он понял: предаёт память о ней. Не справляется…

    По совету друзей он пригласил детского психолога — самого лучшего, какого смог найти. Тот приходил домой, говорил правильные слова, делал пометки в блокноте. Но каждый раз всё заканчивалось одинаково: истерикой младшей и тихими слезами старших. «Вы не понимаете, — упрямо повторяла младшая в конце сеанса. — Она не умерла». Через какое-то время врач лишь развёл руками: нужно время. Но время просто шло мимо — словно забыло об их существовании.

    Сны не редели — становились гуще. Надежда на то, что «само пройдёт», таяла, как иней на стекле. И это было не только с ним: девочки всё чаще шептали, что мама рядом. Он не боялся за свой рассудок — он боялся за них. Детский мир хрупок, как ёлочная игрушка, и долгое эхо в нём способно порезать ладони.

    Приближалось Рождество. Он ждал его со страхом. Боялся нового круга памяти — не только своей, но и детской. Мысленно накладывал повязки на их сердца, как на раны, зная, что первое напоминание о ней сорвет их снова. И всё же глубоко внутри, под страхом, жила крошечная искра: если выдержать это вместе, время, может быть, сдвинется. Не вперёд и не назад — просто с места. Чтобы оно снова пошло, чтобы они смогли идти вперёд в жизни, которая давно остановилась.

Они

    Они не сразу поняли, что происходит. Сначала мама уехала в больницу, а папа сказал, что она скоро вернётся. Её не было долго, и когда она всё-таки приехала — ненадолго — выглядела очень плохо. Но откуда им было знать, что именно ждёт впереди? Они вместе наряжали ёлку: мама не вставала с кресла, называла место, а они вешали туда игрушку. Папа потом поднял её и отнёс к ёлке, чтобы она повесила свой шар и загадала желание. Вечером они сидели у камина и говорили много и обо все сразу, боясь упустить хоть одно слово. А мама улыбалась, и по её лицу тихо катились слёзы. Младшая вытирала их ладошкой и спрашивала, почему мама плачет. Та отвечала, что это просто дым от камина. Они верили — но, кажется, уже чувствовали беду, стоявшую у порога.

    Потом её просто не стало. Она снова уехала в больницу — и больше не вернулась. Будто огонёк на ёлке дрогнул, мигнул и погас, и вместе с ним весь мир утонул во тьме.

    Они видели, как папа старается их поддержать, и пытались помочь ему в ответ. Но выходило плохо.

    Младшая каждую ночь засыпала, рыдая в подушку, не в силах уснуть без маминой пижамы — она лежала рядом и дарила иллюзию чего-то тёплого, несбыточного, но всё ещё живого.

    Средняя перестала говорить — будто закрыла дверь из своего мира в этот и выбросила ключ. За неё говорили только слёзы, тихие и долгие.

    Старшая сначала держалась за двоих, делала вид, что умеет быть взрослой, а потом однажды выпила все мамины таблетки. Её увезли, и дом опустел так, что звенели стены. Через пару дней она вернулась. В ту ночь они втроём спали, крепко сцепившись руками, как узел, который невозможно развязать, защищая друг друга от мира, где их троих — и папу — оставили без неё. А рядом на подушке лежала всё та же пижама.

    В ту же ночь мама впервые пришла к ним во сне. Потом — почти каждую ночь. Так же, как раньше приходила в детскую: поцеловать, укрыть, задержать ладонь на макушке и шепнуть «спи». Во сне всё снова было как прежде — тепло, светло… и невозможно. Ведь ночь всегда сменяет утро. И они учились просыпаться медленно, стараясь удержать сон — как воду, ускользающую из ладоней.

    Папе было тяжело — они видели это, как видят дождь за окном. Он утирал слёзы, делая вид, будто это дым от камина или смех, но в этом смехе оставались совсем другие следы. Он говорил, что справится, но сам ждал ночи — как спасения.

    Почти год прошёл, а жизнь для каждой из них стояла на месте, словно часы, у которых окончательно распрямилась пружина. Детский сад, школа — все старались им помочь, но они просто плыли по течению, наблюдая за миром со стороны тишины. Той самой, что уже почти год заглушала звуки вокруг.

Она

    Она помнила, как разбила любимую игрушку. Потом — темнота. А дальше — его руки, испуганные глаза и внезапную, непонятно откуда взявшуюся слабость, которая накрыла её, словно тень.

    Помнила, как сказала, что просто не выспалась и всё скоро пройдёт — а потом не смогла подняться. Как он подхватил её на руки и понёс к машине, чтобы отвезти в больницу.

    Помнила, как после бесконечных анализов ей вынесли приговор — страшный, стремительный, не оставляющий времени ни для жизни, ни даже для одного последнего вздоха, чтобы насладиться ею и успеть попрощаться…

    Помнила, как звенит тишина там, где раньше звучали голоса. Помнила, как боролась за себя, и как врачи боролись за неё. Помнила отчаяние, застывшее в их глазах.

    Помнила, как накануне Рождества умоляла отпустить её домой — хотя бы на один день.

    Помнила, как старалась не напугать детей — улыбалась, шутила, но не могла подняться с кресла. Тело предательски дрожало, а слёзы, которых уже не хватало сил стереть, вытирала младшая, спрашивая, что с ней.

    Помнила ту счастливую жизнь, что была ей подарена, и которую сама щедро дарила тем, кого любила. Помнила все их годы — с ним, с детьми, с любовью, что делала каждый день светлым.

    Помнила, как прощалась с детьми, притворяясь, что уходит всего лишь «ненадолго». Помнила, как он сидел у её кровати сутками, не отходя ни на шаг. Помнила его последнюю, упрямую нежность — руку, державшую её до самого конца, и губы на лбу, оставившие поцелуй, который она уже не могла почувствовать.

    Помнила, как ушла. Как мир перестал звенеть, стены расползлись в бесконечность. Какрастворялась в луче света — там, где нет ни низа, ни верха, где не существует ни вчера, ни завтра. Как была готова принять бесконечный круг жизни.

    Казалось, её свет вот-вот угаснет, растаяв среди бескрайних просторов мира, которого мы не знаем. Растворится, войдя в великий круг жизни, где нет тел, ни имён, ни боли, ни обещаний.

    Но вселенная не спешила принимать её. Не потому, что отвергала, — а потому, что всё в ней держится на незыблемых постулатах, и даже она не может переступить через собственные законы…

    То, что держало её, было сильнее самого круговорота жизни. Нить — тоньше света, но прочнее времени. Она уснула в бурном потоке, и всё же её сознание рассекало его, не позволяя унести туда, где новое рождение сотворило бы другую — Её.

    Они звали её — не готовы были отпустить. Силой своей любви, неосознанно, они заставили треснуть саму ткань мироздания — там, где её не разрушали ни энергии звёзд, ни притяжение чёрных дыр. Всё это лишь тихий шёпот рядом с голосом, на котором звучит любовь.

    Они звали её. И сила этого зова подарила ей крылья — не те, что рождаются в воображении, а ту невидимую связь, которую понимает только само мироздание. Неосознанную, но живую — в их снах и в её так и не начавшемся путешествии.

    Бесконечность расстояний — всего лишь вымысел человечества. Всё существует во всём одновременно. И как бы далеко она ни была, их души всё равно касались друг друга.

    Люди — осознанно или неосознанно — тысячи лет назад перестали слышать мироздание. Но когда разум спит, душа может вернуться туда, где всё становится всем одновременно. И именно там они вновь нашли друг друга.

    То, что однажды зажгло свет в нашей Вселенной, не ушло из неё — оно стало этим светом. И каждый из нас однажды отразится в зеркале его сознания. Их любовь напомнила мирозданию, зачем оно зажгло свет, и вдохнула в него смысл...

Рождество

    Почти год спустя они вернулись туда. В дом, где раньше по выходным и праздникам звучал смех, горел камин и всё дышало теплом их семьи. Целый год здесь было пусто. Они боялись возвращаться — но он решил, что это шанс. Шанс встретить Рождество, которое когда-то стало прощанием. Шанс хотя бы попытаться начать новую жизнь…

    Он нарочно привёз детей поздно вечером, накануне праздника. Когда они уснули, он прошёлся по дому. Всё было так, как они оставили тогда. Плед — на кресле, с которого она, будто только что, поднялась. Рядом стояли её тапочки. Ёлка всё так же мерцала игрушками. Ничего не изменилось с того дня. Сначала он хотел убрать всё это, но передумал. Они целый год жили в боли, и если уж сегодня он привёз их попрощаться с ней — пусть у них будет шанс сделать это.

    Утром он разбудил их. Весь день они просидели на диване, слушая, как потрескивает камин, как свистит чайник, и вспоминали её. Под вечер он сказал, что привёз их сюда, чтобы попрощаться. Завтра они уедут — в другую страну, на другой континент — и начнут новую жизнь. А однажды вернутся сюда. Но только тогда, когда боль станет тенью: которая хоть и будет преследовать их всю жизнь, но перестанет загораживать свет.

    Рождество они встретили всё так же — вместе, на диване, обнявшись. Он не стал укладывать их по кроватям. Перед тем как заснуть младшая спросила:
— Папа, мама стала ангелом?
— Да, — тихо ответил он.
— Тогда она будет приходить к нам всю жизнь?
— Нет… Нам пора учиться жить самим.
— Но мы не будем. И не хотим… И никуда не поедем. Наш дом здесь. С ней.

    Если бы они знали, что и он не может, и не хочет — просто у взрослых нет прав на такие слова... И даже на мысли...

    Они уснули — все вместе, на одном диване, под её пледом. И не видели, что рядом стояла она — сотканная из дыхания звёзд, из миллиардов крошечных искр. Та же, что приходила к ним каждую ночь, чтобы оберегать их сон.

    Но здесь, в месте, где воспоминания накрыли их с новой силой, — в горах, где сама земля усиливает каждое чувство, — барьер, разделявший их миры, не выдержал. Под напором их эмоций он треснул, как тонкий лёд. Четыре любящих сердца, четыре души, цепляясь за её образ, прорвали ткань реальности.

    Говорят, ангелы созданы из любви и света. Но они не смогли бы быть ангелами, если бы боль, которую принесли с собой из реального мира, была вплетена в свет, из которого они сотканы.

    Но сейчас, в тот момент, когда рухнул барьер между реальностью и звёздами, к ней полностью вернулись воспоминания и боль — те самые знания и чувства, что не положены ангелам, чувства, которые делают нас живыми.

    Она стояла рядом с ними и плакала — тихо, чтобы не разбудить.

    Их бесконечная любовь к ней подарила ей крылья, а её любовь к ним не дала однажды уйти навсегда и сделала её их ангелом. И сейчас она, бесконечной рекой с двух сторон, разбивала стену между мирами. И та поддавалась, рушилась под её напором и в какой-то момент рухнула, обнажив то, что мы называем мирозданием...

***

    На рассвете они проснулись — и вместе с ними, на диване, мирно спала она. Каждое утро уже в течение года им снился один и тот же сон. И, просыпаясь, они всегда боялись открыть глаза — знали, что со светом вернётся осознание, что Её нет. Но сейчас, открыв глаза, они словно продолжили спать. Спать одним сном на всех — бесконечно реальным, но с ней. А значит, всё равно ещё сном.

    Они обняли её — тёплую, живую, настоящую — и молчали, затаив дыхание, боясь вновь проснуться в мире, где её нет.

    Если бы им было дано видеть то, чего не видят люди, они заметили бы крылья, лежащие на полу. И словно иней на стекле, они медленно растворялись в лучах утреннего солнца. А на её спине, в местах, из которых прежде вырастали крылья, мерцали крошечные искры. И чем меньше их становилось, тем ближе был миг, пробуждения. Миг, когда она снова откроет глаза в этом, реальном мире. Откроет их после сна, продолжавшегося целый год. Откроет, чтобы увидеть тех, кто так и не отпустил её за всё это время, — тех, чья бесконечная любовь дала ей силы вернуться.

    Ей нужен был этот сон. Она не спала целый год. Никто не знал, что их ждёт впереди, но сейчас она спала. И её бесконечно спокойное выражение лица вселяло надежду на то, что впереди у них ещё будет много счастливых лет вместе.

    Она открыла глаза, растерянно улыбнулась, и было видно, что она не помнит прошедшего года. Спросила, почему они все вместе проснулись на диване и разобрали ли уже все подарки, или ей всё-таки тоже что-то достанется.

    Только теперь они поняли — это больше не сон!

    И никто так и не заметил, что на ёлке исчезли те самые пять игрушек. Те, которые со своими сокровенными желаниями они повесили год назад. Оно было одно на всех. Быть вместе. И в это Рождество оно все-таки сбылось.

---